И зарыдали божии люди, утирая слезы и длинные, как вожжи, зеленые сопли. А кареты со свистом умчались в метельную ночь. Возницы были толковые и гнали, не разбирая дороги, но вовремя уворачиваясь от кочек, колдобин и пней.
В кабинете гостиного двора среди порохового дыма приходили в себя от пережитого томские богатеи.
— Ну и прощелыги! Глаза отвели! — ругался Шумилов.
— Я бедный бухарский человек! Я целый год торговал. Я продавал халву, шербет, рахат-лукум. Сабза, узум. Зачем отбирали таньга? Зачем даже мой бухарский халат с меня снимали? Разве матушка Екатерин такой бедный? Я бывал в Петербургу. У Великой матушки большие-большие дома, а я живу в подвале. Каждый может ссать и плевать в мое окно, хотя и есть решетка.
— Заткнись, магометанин! — прервал его стенания Губинский. — Тебя и пальцем не тронули, а меня чуть жизни не лишили. Главное, магометанин, здоровье. Будет у тебя здоровье, и ты еще наживешь деньги. Да у тебя и так поди в подвале золота полно. Вот доберется до тебя матушка Екатерина, будешь знать!
— Господа, купцы! Нам следует написать коменданту бумагу и указать, что не намерены больше терпеть в городе разбои, пусть принимает строгие меры. Или будем губернатору писать! Это что же! В центре города! — возмущался осипший от пережитого кантор.
На улице трещали трещотки сторожей. Залаяли собаки, заметались факела дозорных жителей, которые не то город вышли охранять, не то кого-то грабить собрались. В таком диком месте ночью все кошки не то что серы, а черны как сажа. Говорят, прошлой ночью бродил эфиоп. А поскольку он телом черен, как печной горшок, то и разглядеть его невозможно. Но, как светать стало, разглядели проклятого. Поймали. Надели колодку на него и отвели в яму, туда, где до сих пор сидит зловредный колдун Горемир и всякие прочие лихие люди.
22. БУЙНЫЙ НАРОД
Санька Бухтарма ходил с фузеей по решетке тюремной ямы, изредка взглядывая вниз, на томившихся под решеткой в длинном и темном подвале узников. Арестанты спали вповалку на соломе. Днем ловили вшей да блох. Одежка на них была грязная, на некоторых стала загнивать уже. К тому же в подвале у них был большой деревянный ушат с ручками, в него справляли большую и малую нужду. Вот почему из ямы вверх несло тяжким звериным духом, смрадом, выворачивающим кишки наружу.
Ничего интересного в Санькиной службе не было. Копошатся в яме этой мазурики. Иногда вдруг возникает драка. Тогда Санька вынимает из ножен саблю, грозит:
— Вот я вас!
Но Санька знает, да и арестанты знают, что часовой никогда не спустится по лесенке в подвал, чтобы отпереть железную дверь, ведущую в яму. Дверь отпирают раз в два дня, когда ушат переполнен и пенится, как свежий кумыс у татарина в бурдюке. Тогда десять стражников стоят возле двери с пиками и алебардами, чтобы никто из узников не подумал выскочить наружу. Еще несколько стражников сопровождают с заряженными фузеями и пистолями четверых арестантов, которые тащат за ручки ушат, как драгоценную ношу, к ближайшему рву.
Саньке город Томск нравился и служба в охране нравилась. Кормили сытно, щи давали с мясом, а по праздникам даже пироги с рыбой. Денег на выпивку хватало. Но унтеры выпивох не жаловали. Могли и запороть насмерть за такой грех.
Служба была не слишком трудная. Трудно ночами охранять. Вот и теперь Саньке рот разрывала зевота, а внизу в яме зловредный старикашка Горемир строил ему рожи и говорил:
— Ты есть предатель, переметнувшийся из моего стана к врагу! Гляди мне в очи, коли ты такой воин: при сабле вострой и при пистоле. Давай глядеться, кто первый сморгнет. Победителю деньгу медную.
— Че глядеться-то! — сказал Санька. — У тебя и денег нет.
— Есть! — похвалился Горемир, — и показал в горсти деньги.
Санька решил: а чего бы и не поиграться? Он не таких видал, через плетень кидал.
— Ладно! Начали! — сказал Санька, уперев руки в бока, насупив брови и сверля глаза Горемира своим наглым синим взором. Горемир оперся спиной о холодную стену и сказал Саньке:
— Ты не моргай, сморгнешь — проиграешь! Ты смотри-ка, я тут вот расстегнул внизу, ты глянь-ка, какой большой, и как набухает! Молча смотри, пристально смотри, да не сморгни, а то тошно станет…
Санька хотел заругаться, а языком шевельнуть нельзя. Как-то так получилось, что у Горемира проклятого начало чудовищно раздуваться, расти. Кровеносные прожилки пульсировали так, что было слышно бульканье, как в реке. Синяковое оглавление огромного гриба глянцевито блестело упругой кожей, дрожа от напряжения, уже не помещаясь в яме. Стены трещат, решетка шатается. Голос Горемира из этой пахучей синяковой глянцевитости прозвучал:
— Кинь ключи! Выйду вон, все легче. Набухает спасу нет. Сам видишь, казенную помещению сломаем, ты отвечать будешь.
Санька пошарил в кисете и кинул ключи…
Очнулся он от крика и беготни. Унтер тряс его, как грушу. По яме метались фонари: узники исчезли. Саньку еле растолкали, моргал, с трудом вспоминая, что же с ним произошло? Вспомнил. И тотчас начал давиться тошнотой. Показалось, что в глотке застряла Горемирова глянцевитая синева.
— Якорь тебя! — возмутился унтер. — Ключей нет, воры сбежали, а он корчится? Чего рыгаешь? На деревяге кнутами воловьей кожи спину почешут, сразу полегчает! У нас тут есть лекари знатные!
Санька молчал. По городу метались конные стражники, разыскивая сбежавших узников. Из тридцати сбежавших к утру удалось изловить шестерых. Но это все были несостоятельные должники, мелкие воришки. Настоящие преступники как сквозь землю провалились. А с ними и зловредный дед Горемир.
Горемир, как только отомкнул дверь, так и сказал:
— Рассыпайтесь, как горох, в разные стороны. Русский хрен превыше всего! Увидите, еще воссияет на вершинах. Тогда призову, а пока — ша!..
В скопческом доме глава местных скопцов ссыльный Кондратий Селиверстов говорил молодому Мефодию Шумилову:
— Ведомо мне, что в жизни прошлой бесом тебе внушено было заглядываться на Дашку Рукавишникову. Сам-то ты спасся. А Дарью оставил беса тешить. Сейчас черемуха цветет, Дарьюшку плотская тоска мучает. Она мечется, ночами не спит. Того гляди, влюбится в какого-нибудь вертопраха. Это бесовское наважденье столько людей сгубило. Любовь! Любить надо только Бога! Тогда спасешься. Ты ж в соседях у Дарьюшки был. С детства знал. Твой долг и спасти её. Покарауль незаметно, да как пойдет она из дома, да останется одна, так мешок ей кожаный на голову накинь и волоки сюда. Пока её черти не смутили, очистим её от скверны.
Мефодий вышел из дома. И подумал о могуществе своих новых братьев. Дома их похожи на крепости. Ходят скопцы зимой и летом в пимах, обшитых снизу кожей, берегут здоровье. Длинные волосы расчесывают на прямой пробор, густо сдабривая их репейным маслом, и волосы у них длинные, как у женщин. А бород и усов нет. Любят братья хорошо поесть, так, что иному барину не приснится. А в свободное время гири бросают: кто дальше кинет. Большие острые ножи мечут в деревянного истукана, как бы мужика с огромным мужским естеством. И радуются, если тем ножом естество у истукана срезает как бритвой.
